Петербург глазами японцев
В период с середины 17 до середины 19 века Япония была закрытой страной, границы которой не покидали даже самые знатные люди – сёгун и члены правительства. В страну допускали только китайцев и голландцев с торговыми целями, да и то не сказать, чтобы свободно. Так, голландцам разрешали присылать лишь один корабль с товарами в год. За самовольное пересечение границ острова изнутри наказывали вплоть до смертной казни. С другой стороны, Япония всегда оставалась морской державой, корабли использовали для промысла и внутренней торговли, а случавшиеся кораблекрушения, порой, заканчивались удачно, не смертью, но многолетними приключениями «невольных путешественников», которых волею судьбы заносило дрейфом на острова или большую землю, принадлежавшую Российской Империи.
Путешественники поневоле
Первым, кто принес в Японию свидетельства о чужой культуре, был капитан торгового судна Дайкокуя Кодаю. Его корабль попал в шторм у берегов Японии в январе 1783 года, только 7 месяцев спустя остатки корабля и команды прибило дрейфом к острову Амчитка, принадлежавшему тогда России. Там Кодаю с командой прожили 4 года, а затем сумели перебраться на Камчатку. И еще через год при содействии местных властей японцы отправились в Иркутск. В Иркутске Кодаю оказался, таким образом, только в 1789 году. Там уже жило достаточно много его соотечественников, мореплавателей со схожей судьбой.
В России их принимали, брали на довольствие и предлагали выбрать занятие по своему вкусу. Например, они преподавали японский язык в школах. Чтобы жить в России хорошо, они принимали христианство и брали русские имена. Такую судьбу приняли и двое из команды Кодаю. Но он сам и несколько его товарищей не пожелали остаться в России и продолжали настаивать на обретении возможности вернуться на родину.
Такая настойчивость, в итоге, победила. В 1791 году Кодаю побывал в Петербурге, где удостоился аудиенции императрицы. По инициативе скандинавского путешественника Эрика Лаксмана, имевшего, между прочим, свой стекольный завод под Иркутском, Дайкокуя Кодаю и его товарищи получили шанс вернуться на родину в составе российской дипломатической экспедиции, отправленной по указу Екатерины II в 1792 году.
По завершении своих странствий, которые продлились 11 лет, Кодаю оставил письменные свидетельства российской жизни. И, конечно, много внимания он уделил столице Империи и её правителям.
Новая столица России
Кодаю увидел в уже европеизованном Петербурге всё лучшее, что существовало на тот момент в западной культуре. Он описывает города как «новую столицу России», построенную «в высшей степени красиво». Японец высоко оценил, во-первых, уровень технологического прогресса, который послужил для него символом благосостояния и процветания народа. Одним из самых ярких впечатлений стали для него работы по строительству каналов. Результатом именно этого проекта по его мнению стало то богатство и процветание, которое он увидел в Петербурге: «На работах по прорытию каналов ежедневно использовалось 14 тысяч рабочих. После этого стало возможно перевозить здесь грузов сколько угодно, благодаря чему государство стало процветать, народ разбогател», все, включая соседние страны получили блага от этого канала, и поэтому он сам стал величайшим благом, уверен Кодаю.
И вот, какие последствия этого блага японец увидел в самом Петербурге. Дома «все кирпичные, высотой 4-5 этажей. Жилища простых жителей от домов правительственных чиновников особенно не отличаются». Даже царский дворец, хоть и очень искусно построенный, на взгляд восточного человека, от простых домов ничем не отличался. Японский купец не увидел ни высокой ограды, ни толстых стен, а всё тот же кирпич и 5 этажей в высоту. Восхитили Кодаю стеклянные окна в домах Петербурга, в Японии такого еще не было: «В рамы вставляется слюда или листовое стекло, благодаря чему совершенно не дует, а видимость такая же как при открытом окне», пишет он.
Важным символом благополучия государства японец признал городское освещение, На его взгляд – это гарантия безопасности ночью, что есть в чистом виде цивилизация. При Екатерине Великов в фонари вставляли восковые свечи, которые освещали улицы с наступления сумерек и до двух часов ночи, а кое-где горели и всю ночь. «Поэтому на улицах не пользуются переносными фонарями», - отмечает удобство японец.
Купец также восхищался городскими украшениями, оградами каналов и Невы по обоим берегам, башнями с часами, парками и фонтанами, но были вещи, которые он никак не мог понять. Например, мраморные статуи, изображавшие обнаженных людей. Кодаю отмечал, что работа сделана искусно и подробно, «вплоть до тайных мест», но признавал при этом, что смотреть на такие статуи ему «очень неприятно и как-то жутковато». При этом японец довольно быстро перенял обыкновение обниматься и целоваться на прощанье, что также невозможно было тогда для среднего японца. Кодаю не отказывался от такого прощания, так как хотел выразить своим русским знакомым глубокую благодарность и сожаление о предстоящей разлуке. То есть, он довольно легко перенял новую форму выражения традиционных взглядов своей страны.
Гуманизм как основа европейской культуры
На высоте, выше которой не поднялась норма и сегодня, предстала перед Кодаю социальная жизнь в столице России: городские больницы, аптеки, воспитательные дома, школы, общественные бани, банк, - всё это очень интересовало японца, а затем и его сограждан. Например, он рассказывает об устройстве воспитательных домов для сирот, где дети не просто жили, но и получали неплохое образование, обучаясь наукам и всякого рода искусствам.
Тут же он подробно описывает устройство ящика «для приема детей». В стене здания существовало высокое окно со специальным выдвижным ящиком, куда под покровом ночи приносили детей те, кто хотел о них отказаться. Необходимо было на шею младенцу надеть бирку с указанием времени его рождения. Затем прийти к воспитательному дому, постучать в стену, и оттуда выдвинется ящик, куда следует уложить ребенка и снова постучать. «Тогда ящик втягивают внутрь, забирают ребенка, а в ящик кладут 500 копеек и опять выдвигают наружу. Родители берут деньги и уходят домой». Кроме того, Кодаю отмечает, что вход в ворота воспитательного дома хоть и охраняется гвардейцем, но днем не запрещен, он указывает, что это сделано для того, чтобы родители, даже если и отдали своё чадо, имели возможность иногда со стороны смотреть, как ребенок живет и растет. Японца явно трогает и восхищает такая гуманность.
Побывал Кодаю и в школе, где учились дети чиновников, и тут он писал, не скрывая своего удовольствия: «В школе есть всё, вплоть до пищи, питья и мебели, лучше, чем в обычном жилье. Всё сделано так, чтобы ни в чем не было недостатка». Он отмечает и удобство быта с постоянной горячей водой для умывания, удобно и красиво расставленными кроватями в спальнях, «горками и рудниками», построенными во дворах для отдыха и игр «малолетних учащихся». «К детям прикреплены воспитательницы-старушки», - трогательно добавляет он.
В Японии в те времена были широко распространены по городам и провинциям частные учебные заведения, которые можно сравнить с российскими элементарными школами. Заведение такого уровня должен был в детстве посещать и сам Кодаю. Так что его интерес и одобрение строятся на личном опыте просвещенного человека той эпохи. А это еще ценнее.
Широко была распространена общественная помощь в больницах, куда любой, «кто любит заниматься благотворительностью» мог приносить еду и деньги для пациентов, которые в равной степени распределялись среди всех больных, какого бы они ни были происхождения. Но если такая помощь попадала человеку «благородному», то он уже сам, по своей инициативе, распределял её дальше среди «простых» больных.
Пик развития русского общества справедливо приписывают времени правления Екатерины II. Визит первого японского гостя в столицу как раз на этот пик и пришелся. Добавим, однако, что благотворительность на государственном и частном уровне оставалась на высоте вплоть до свержения монархии.
Возвращение домой
Кодаю встретил у императрицы искреннее сочувствие и глубокий интерес. Он несколько раз бывал на аудиенциях, показывая одежду и различные вещи, которые у него остались из Японии. Екатерина дарила ему деньги и ценные вещи.
А 13 сентября 1793 года из Охотска вышел корабль «Екатерина» с дипломатической миссией и тремя японцами на борту: Дайкокуя Кодаю, Исокити и Коити. Последний вскоре по возвращении умер, и известен тот факт, что его вдова собирала средства на традиционные поминки тем, что показывала за деньги привезенные им диковинные вещи.
Так что интерес к жизни в чужих краях был очень сильным в закрытой Японии. Тогда правительство нанимало ученых, которые занимались исключительно тем, что набирали знания о жизни европейцев. Поскольку умышленные контакты, как мы уже говорили, Япония поддерживала только с Голландией, такие ученые назывались «голландоведы». Разумеется, они многократно опрашивали вернувшихся моряков, даже устраивали вечера, на которых те могли показать на практике манеру поведения и привычки русских.
В результате, даже сёгун лично пожелал увидеть и узнать, как живут русские, и призвал к себе Кодаю и Исокити. Он захотел посмотреть на них в европейских костюмах и даже разрешил вести себя в манере запада. Поэтому Кодаю кланялся стоя, сидел на стуле, ел европейскими приборами. Ни для кого другого в Японии такое поведение при правителе было тогда немыслимо.
Благодаря этим не по своей воле попавшим в Петербург японцам, Петр I и Екатерина II в среде образованных жителей Поднебесной имели очень высокую популярность, как образцовые государи. Санкт-Петербург же был символом всего лучшего в европейской культуре. Поэтому, когда уже в середине XIX века Япония стала открытой страной, первым ориентиром для её модернизации служила именно европейская Россия, а реформы Петра стали в основе реформ в Японии.
